Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну…
оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь
миру в ноги, —
оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
— Я помню про детей и поэтому всё в
мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что
оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно
мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
Может быть, отлетая к
миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она
оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
— Нет, не
оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по
миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
Уже готов
Он скоро бренный
мир оставить...
Я все это напредставил и выдумал, а оказывается, что в
мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня отец — Версилов, у меня друг — князь Сережа, у меня и еще»… но об еще —
оставим.
Теперь же он решил, что, хотя ему предстоит поездка в Сибирь и сложное и трудное отношение с
миром острогов, для которого необходимы деньги, он всё-таки не может
оставить дело в прежнем положении, а должен, в ущерб себе, изменить его.
Но не имеет никакого внутреннего смысла желать внешнего
мира и отрицать всякое внешнее насилие,
оставляя внутренно
мир в прежнем хаосе, тьме, злобе и вражде.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в
мире, которого
оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Но внимание всех уже
оставило их, оно обращено на осетрину; ее объясняет сам Щепкин, изучивший мясо современных рыб больше, чем Агассис — кости допотопных. Боткин взглянул на осетра, прищурил глаза и тихо покачал головой, не из боку в бок, а склоняясь; один Кетчер, равнодушный по принципу к величиям
мира сего, закурил трубку и говорит о другом.
Одни таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером и охапкой детей в Бессарабии, другие состояли годы под судом с мужем, и все эти опыты жизненные
оставили на них следы повытий и уездных городов, боязнь сильных
мира сего, дух уничижения и какое-то тупоумное изуверство.
К нему-то я и обернулся. Я
оставил чужой мне
мир и воротился к вам; и вот мы с вами живем второй год, как бывало, видаемся каждый день, и ничего не переменилось, никто не отошел, не состарелся, никто не умер — и мне так дома с вами и так ясно, что у меня нет другой почвы — кроме нашей, другого призвания, кроме того, на которое я себя обрекал с детских лет.
Когда я привык к языку Гегеля и овладел его методой, я стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей, таков он в первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота». Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не
оставляет камня на камне от
мира христианского, от
мира преданий, переживших себя. Но она, может с намерением, дурно формулирована.
Иллюзия классицизма заключается в том, что будто бы результаты творческого акта могут быть совершенными в этом
мире, могут нас
оставлять и не притягивать к иному
миру.
Критическое, рациональное сознание хочет вогнать мистику внутрь, в субъективность, в переживание, в темный угол, не
оставляя для нее места в объективном, в Божьем
мире, в истории, в космосе, которые целиком отдаются во власть рациональности.
Мистика еретическая и сектантская довольствуется преображением 1/10
мира, а 9/10 согласна
оставить на погибель.
— Уехать, работать,
оставить ее в покое, заботиться о девочке. Другой
мир, другие люди, другая обстановка, все это вас оживит. Стыдитесь, Дмитрий Петрович! Вы хуже Помады, которого вы распекаете. Вместо того чтобы выбиваться, вы грязнете, тонете, пьете водку… Фуй!
Не сама Мерева, а ее связи с аристократическим
миром Петербурга были нужны Катерине Ивановне Зарницыной, пожелавшей ввиду кивающей ей старости
оставить деревенскую идиллию и пожить окнами на Большую Морскую или на Миллионную.
— Идут в
мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь
мир, за все люди рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не
оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
О, вы, которые живете другою, широкою жизнию, вы, которых
оставляют жить и которые
оставляете жить других, — завидую вам! И если когда-нибудь придется вам горько и вы усомнитесь в вашем счастии, вспомните, что есть иной
мир,
мир зловоний и болотных испарений,
мир сплетен и жирных кулебяк — и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни — обществу!
— А здешний воротила, портерную держит, лавочку, весь
мир у него под пятой, и начальство привержено. Сын у него в школе, так он подарок Людмиле Михайловне вздумал поднести, а она уперлась. Он, конечно, обиделся, доносы стал писать — ну, и пришлось бежать. Земство так и не
оставило ее у себя; живет она теперь в городе в помощницах у одной помещицы, которая вроде пансиона содержит.
Сломанный нравственно, больной физически, Калинович решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал от жизни, да и Настенька, более уж, кажется, любившая Калиновича по воспоминаниям,
оставила театр и сделалась действительною статскою советницею скорее из сознания какого-то долга, что она одна осталась в
мире для этого человека и обязана хоть сколько-нибудь поддержать и усладить жизнь этой разбитой, но все-таки любезной для нее силы, и таким образом один только капитан стал вполне наслаждаться жизнию, заправляя по всему дому хозяйством и постоянно называя племянника и племянницу: «ваше превосходительство».
—
Оставь, милая. Ты знаешь, что во всем
мире я люблю тебя одну.
Известно давно, что у всех арестантов в
мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что бы то ни стало в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе —
оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши, чья глупость — достояние истории».
— Говорю тебе: я высказалась — и
оставь. Отпусти меня, ради Христа, с
миром. Тарантас, чу, готов.
«Вчера утром постигло нас новое, ниспосланное от Господа испытание: сын мой, а твой брат, Степан, скончался. Еще с вечера накануне был здоров совершенно и даже поужинал, а наутро найден в постеле мертвым — такова сей жизни скоротечность! И что всего для материнского сердца прискорбнее: так, без напутствия, и
оставил сей суетный
мир, дабы устремиться в область неизвестного.
И наконец я счастлив буду,
Спокойно
мир оставлю сей —
И в благодарности моей
Твою пощечину забуду».
«
Оставим бесполезный спор, —
Сказал мне важно Черномор, —
Мы тем союз наш обесславим;
Рассудок в
мире жить велит...
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора
миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить,
оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Чтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы
оставим пока в стороне все тропы и дороги, по которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага, учителя Варнавку, и погрузимся в глубины внутреннего
мира самого драматического лица нашей повести — уйдем в
мир неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали.
Приветствую тебя, обитатель
Нездешнего
мира!
Тебя, которую послал создатель,
Поет моя лира.
Слети к нам с высот голубого эфира,
Тебя ждет здесь восторг добродушный;
Прикоснись веществам сего пира,
Оставь на время
мир воздушный.
Мир был установлен, и решено было на время
оставить Хаджи-Мурата у Меллера, а потом отослать к начальнику левого фланга.
Но когда ты знаешь наверное, что ты всякую секунду можешь исчезнуть без малейшей возможности ни для себя, ни для тех, кого ты вовлечешь в свою ошибку, поправить ее, и знаешь, кроме того, что бы ты ни сделал во внешнем устройстве
мира, все это очень скоро и так же наверно, как и ты сам, исчезнет, не
оставив следа, то очевидно, что не из-за чего тебе рисковать такой страшной ошибкой.
Если же
мир не хочет
оставить их в покое, то они уйдут в другое место, так как они странники на земле и у них нет определенного места жительства.
Творчество же
оставь и затем — гряди с
миром.
Какая это ужасная мысль, что
мир управляется именно покойниками, которые заставляют нас жить определенным образом,
оставляют нам свои правила морали, свои стремления, чувства, мысли и даже покрой платья.
Оставим на несколько времени Юрия, который спешил в крови врагов или в своей собственной утопить мучительную тоску свою, и перенесемся в хижину, где, осыпанный проклятиями, заклейменный позорным именем предателя, некогда сильный и знаменитый боярин, но теперь покинутый целым
миром, бесприютный страдалец боролся со смертию.
После спектакля губернатор пришел на сцену: тут я его и просила за Незнамова; он сказал, что Незнамова следовало бы проучить, но что для меня он готов
оставить это дело без внимания, если оно кончится
миром.
В своем нумере она зажгла свечу и, держа в дрожащих руках бумажку, прочла: «Я не могу ехать с вами. Не ожидайте меня и не ищите. Я сегодня же
оставляю Францию и буду далеко молиться о вас и о
мире».
Благодаря всему этому княгиня Варвара Никаноровна не успела оглянуться, как опять очутилась в свете. Свет, однако, как и можно было ожидать, бабушке не показался: с тех пор как она его
оставила, свет успел несколько измениться, и, вероятно, не совсем к лучшему. По крайней мере так казалось Варваре Никаноровне. Княгине, разумеется, прежде всего не нравилось, что люди из общества ревниво особились от всего остального
мира и старались как можно менее походить на русских.
— Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и
оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном
мире.
Ползлота в кармане не
оставили; все обобрали: скот, деньги, вещи; ну верите ль богу! — примолвил он, вынимая из кармана золотую табакерку рублей в шестьсот, — хоть по
миру ступай по милости этих варваров: в разор разорили нас бедных!»
Во-первых — вы хорошенькая, во-вторых — вдова, в третьих — благородная, в-четвертых — бедная (потому что вы действительно небогатая), в-пятых — вы очень благоразумная дама, следственно, будете любить его, держать его в хлопочках, прогоните ту барыню в толчки, повезете его за границу, будете кормить его манной кашкой и конфектами, все это ровно до той минуты, когда он
оставит сей бренный
мир, что будет ровно через год, а может быть, и через два месяца с половиною.
Так, Годунов
оставил мысль об учреждении университета с иностранными учителями только потому, что, как говорит Карамзин (том XI, стр. 53), «духовенство представило ему, что Россия благоденствует в
мире единством закона и языка; что разность языков может произвести и разность в мыслях, опасную для церкви».
Когда мы смотрим на действительность, она сама занимает нас собою, как нечто совершенно самостоятельное, и редко
оставляет нам возможность переноситься мыслями в наш субъективный
мир, в наше прошедшее.
Весь
мир открыт пред нами, донна Анна;
Моя душа свободна и ясна.
К чему бы мыслью я ни обратился,
Я до всего достигну. Но
оставимМы этот разговор. Теперь любовь,
Одна любовь моею будет целью!
Если бы Бенни не вел своего дневника и не
оставь он никаких бумаг, то трудно, может быть, было бы решиться рассказать и то, что до сих пор рассказано в этой «Беннеиде»; но благодаря этим бумагам когда-то объявятся
миру еще не такие чудеса «комического времени» и, читая их, конечно, не один потомок вздохнет и покраснеет за своего предка.
—
Оставьте ссоры; тяжел камень, весок и песок, но гнев глупца тяжелее их обоих. Отец ваш был, очевидно, мудрый и справедливый человек, и свою волю он высказал в своем завещании так же ясно, как будто бы это совершилось при сотне свидетелей. Неужели сразу не догадались вы, несчастные крикуны, что старшему брату он
оставил все деньги, среднему — весь скот и всех рабов, а младшему — дом и пашню. Идите же с
миром и не враждуйте больше.